«Мальчик» из бронзы и его отец

Скульптор Василий Яковлевич Сивцев 32 года живет в Красноярске, но каждой своей работой воспевает родную Якутию. У него до сих пор нет званий (прописка, видите ли, не та), но по сути он давно народный художник Якутии.

---

Его скульптуры стоят от Таатты до Амги: Христофор Максимов в своем родном селе Сулгаччи присел с любимым баяном на венский стул и призадумался, а Суорун Омоллоон так и вовсе сидит босиком на родной земле, обхватив колени. Четверка голеньких малышей в амгинском парке давно уже стала местной достопримечательностью. Возле Никольской церкви в Якутске стоит памятник в виде жерновов, где на русском и якутском языках выбита молитва об упокоении душ погибших от голода во время войны. Но особое место в творческой судьбе Василия Сивцева занимает скульптурная композиция «Мальчик и озеро», созданная по одноименному рассказу Платона Ойунского.

До конца ноября эту работу и ряд других можно увидеть на выставке в Литературном музее, которую он, кстати, сам устанавливал вместе с братом. И поговорили мы с ним тоже там.

Дитя земли Менко  

Его раннее детство прошло на участке Менко, где жило около десятка семей. Менко – это поросшие земляникой пригорки, стрекот кузнечиков в траве, тихие озера, бескрайние поля, «курящиеся» вечерами дымокуры.

Сызмала Вася был серьезным, молчаливым. Старшая сестра Иза замечала, как чутко он прислушивается к пению птиц – слушает, смотрит, запоминает.

Бабушкин дом стоял через дорогу, и малыш, не умея ходить, наловчился шуровать туда на четвереньках – аж пыль вокруг клубилась. Соседи, глядя на это движущееся по земле облачко, посмеивались: «Мальчонка наш к бабушке покатился».

Еще одно воспоминание детства: все семь братьев и сестер сидят вокруг стола и при свете керосиновой лампы или свечей сосредоточенно рисуют.

Отец их был мастером на все руки, топором мог сработать что угодно. И дома строил, и амбары, и клуб, мог и печку сложить. Про домашнюю утварь и говорить не приходится. А так как он был в колхозе кадровым охотником, все свои силки, ловушки тоже делал сам. Сети плел собственноручно.

— Именно отец научил меня понятию «чистая работа», — рассказывает Василий Яковлевич. — След от ножа и топора должен быть чистым, только тогда работа считается хорошей. А применительно к охоте это значит убить зверя или птицу с одного выстрела, чтобы они не мучились. Только тогда Байанай пошлет удачу. Как-то мой старик одним выстрелом убил 12 уток. Я – шесть. 

Но однажды я его удивил, добыв за час 24 зайца. Поначалу отец, услышав стрельбу, был недоволен: «Что за шум?» А при виде моих трофеев обрадовался: «Я думал, ты просто по сторонам палил». Хотел, чтобы я охотником стал, как он. 

Герои газетных полос 

Но семья к тому времени уже перебрались из Менко в Крест-Хальджай, и Вася пошел в школу, а став постарше — в художественный класс музыкальной школы. Мама, хоть в семье вечно не хватало денег, постоянно выписывала журналы «Художник», «Юный художник». Учительница начальных классов по образованию, она старалась всесторонне развивать своих детей – читала им по вечерам сказки, произведения классиков.

Вася любил слушать мамино чтение, но предпочитал все же рисование: последние страницы его тетрадей были заполнены разными изображениями, чаще всего – лицами одноклассников, а иногда – одноклассниц.

Класс у них был дружный. Настолько дружный, что поступив после школы в ЯГУ, Вася после зачисления внезапно забрал документы и вернулся домой, чтобы быть поближе к однокашникам, оставшимся в совхозе по программе «Школа – производство – вуз».

Сначала работал кочегаром в котельной родной школы, потом перевелся на ферму «Кюндя» совхоза имени Героя Охлопкова, где обосновались его ребята. Жили весело, как победители соцсоревнования не сходили с газетных полос.

С фермы он и ушел в армию.

Порядок в танковых частях 

Служить довелось на Дальнем Востоке, в танковых войсках.

— Художник в армии – уважаемый человек, — с улыбкой вспоминает Василий Сивцев. — Сколько дембельских альбомов сделал, точно не скажу. Днями и ночами работал. А собственный альбом так до сих пор и лежит. Все есть, осталось только фотографии наклеить, но руки не доходят. Сапожник без сапог. 

А после армии встал вопрос: куда поступать? То есть «куда» — было ясно. В художественное училище, конечно. Но вот на какие деньги туда добраться…

И тут ему с другом нашли работу – вырыть ямы для 200 столбов от села Мегино-Алдан до летней фермы. А что им две сотни ям после армейских окопов? Заработанных денег хватило как раз на билет до Красноярска.

— Не знаю, как сейчас, а общаги в Красноярском художественном училище тогда не было, — рассказывает Василий Яковлевич. — Полтора месяца я жил на вокзале. Да и последующие четыре года мы с однокурсниками арендовали разные времянки. Но неудобств не замечали. Были бы краска и бумага! Но не было и их: акварель и масло можно было достать только в Ленинграде по великому блату – так же, как и холсты, этюдники. Впрочем, что там этюдники! Ни карандашей нормальных не найдешь, ни ластиков. Выкручивались как могли: разбирали коробки на картон, вместо холстов использовали ткань бортовку. Но какое это было счастливое время! Жаль, что пролетело оно очень быстро. 

«Эй, ухнем!» 

По распределению Василий должен был идти в Якутский театр оперы и балета художником-бутафором и даже приезжал туда на смотрины.

Пока он блуждал там по коридорам, кто-то подошел к нему сзади и возложил могучую длань к нему на плечо. Вася от неожиданности присел и обернулся, увидев осанистого представительного мужчину. «Ты кто такой?» — загудел незнакомец. «Художник», — смущенно выдавил Вася. «А ну давай показывай свои таланты», — велел неожиданный визави. Не дав опомниться, распорядился: «Иди вон туда и начинай, а я потом посмотрю», — и, удаляясь, вдруг разразился песней Шаляпина «Эй, ухнем». Обомлевший парень, как во сне, опустился на пол, начал рисовать, а пока он там ползал, приблизились чьи-то ноги, и сверху раздалось: «Ты что тут делаешь?» «Рисую, — поднял глаза Василий. – Мне директор сказал». «Директор? Так это я директор», — представился подошедший.

А разыграл новоиспеченного художника, как оказалось, Иван Степанов – краса и гордость якутской оперы.

Много лет спустя, когда в Таатте открывали памятник Суоруну Омоллоону, Иван Прокопьевич сказал: «Его сделал великий скульптор. Узнаю Дмитрия Кононовича. Он таким и был». Кто бы ему сказал, что это дело рук того несостоявшегося бутафора, которого он когда-то разыграл!

Училище Василий закончил в 1991 году. Распределения уже не было. Директор на линейке сказал: «Идите куда хотите».

«Какие еще немцы?» 

Он пошел в Красноярский художественный институт. На факультет живописи не взяли – мало работ. Подвернулся факультет промграфики, где он проучился всего два месяца. А потом случайно забрел к скульпторам и пропал! Вид студентов, увлеченно месивших глину, произвел на него такое впечатление, что он не спал всю ночь, а наутро явился к заведующему кафедрой с просьбой о переводе.

«Раньше лепил? Сколько у тебя работ?» — спросили его. «Не считал, — честно ответил он. – Думаю, штук 200 наберется». – «Что за работы?» — «Белые, красные. Наши, немцы». – «Какие еще немцы?» — «Так я же солдатиков лепил!» Дальше с ним разговаривать не стали, сказали выйти в коридор и подождать. Но на испытательный срок все-таки взяли.

А через два месяца был первый экзамен, где все получили не выше «тройки», а его работы комиссия оценила на твердую «пятерку». Все вопросы сразу отпали.

Там же он встретил свою судьбу – Ольгу, Ольгу Воронкову.

— Корни у нее в Красноярске, хотя она родилась и выросла в Москве. Ее мама, моя теща Татьяна Владимировна Воронкова, в свое время окончила Строгановское училище с красным дипломом, и ее оставили там преподавателем. Скольким художникам она дала путевку в жизнь! Академики зовут ее «наша Таня, Танюша». Но она не только преподаватель. Занимается графикой, живописью, керамикой, скульптурой. 

Ольга пошла по ее стопам: закончила Московскую среднюю художественную школу имени Томского, поступила в Художественный институт имени Сурикова, но когда в Красноярске заболела ее бабушка, она перевелась туда, чтобы ухаживать за ней. В институте мы и познакомились. А в год защиты диплома родилась наша старшая, Маняша.

Поддержка бывает разная

— Трудное время было. Но мы считали себя богатыми, ведь у нас были наши работы. И дочка. 14 лет она была у нас единственной, светом в окошке. Потом родилась Анечка. Ей сейчас семь. Я зову ее «кюн» — солнышко. Принцесса моя. А старшая –Королевишна. Закончила ту же школу-интернат, что и ее мама. Сейчас она – студентка Суриковки. Тут выставлены несколько ее работ: «Камелек», портреты родных Ойунского. Маняша дважды приезжала сюда. Жена тоже была. 

— Не могу не спросить: пребывание в Якутии как-то отразилось на ее творчестве?

— Композицию «Детство» в амгинском парке я сделал по ее эскизу. Я считаю, что от природы она одарена больше меня. И у жены очень тонкое художественное чутье, поэтому все свои работы показываю ей, а она свои – мне. Каждому человеку в минуту сомнения нужна поддержка. Но оценивать надо честно. Я сразу говорю: «Это скульптура» или «Это вообще не скульптура».

— Ничего себе поддержка! Я про вторую фразу. 

— Не согласен. После этой фразы начинаешь думать: «Что я сделал не так, и как надо, чтобы стало лучше?».

— А с чего начинается работа над скульптурой?

— Сначала нужно собрать материал – на натуре, в библиотеке. Есть нужная информация – делаешь эскиз. А когда долго думаешь, бывает, что видишь образ во сне… 

Полет души 

Спросить, во сне ли явился Сивцеву его «Мальчик», я не успеваю: музей оглашается топотом, шумом, гамом — третьеклассники одной из городских школ пришли не то на экскурсию, не то на музейный урок.

Едва раздевшись, малышня облепила скульптуру со всех сторон. Василий Яковлевич немедленно спустился к ним со второго этажа, где мы сидели.

«Сколько вам лет?» — спрашивает он. «Девять!» — с готовностью отвечают они. «А ему лет 12», — начинается знакомство.

Учительница, не ожидавшая такого сюрприза, радуется неожиданной подмоге: скульптор обстоятельно рассказывает, как маленький Платон обратился к родному озеру с мольбой помочь ему, дать пропитание, и в ответ из воды выпрыгнули четыре карася. «Где они?» — любопытствуют дети. «А вы найдите», — улыбается скульптор. Первых трех находят легко. Четвертого приходится поискать, потому что он придавлен ногой.

Но вот шумная стайка покидает музей, и в его залах снова воцаряется тишина, нарушаемая лишь голосом скульптора:

— Этот замысел родился во время экспедиции по аласам, которые помнят Ойунского и его родных.  

А работал я над ним в очень сложный период, когда был на грани жизни и смерти. Но ни на минуту не переставал думать о своем мальчике. Ради него меня и оставили на этом свете. Ради него и всех других, которых я должен привести в мир.  

Чтобы поработать, сбегал по ночам из больницы. Мастерские, где полвека работали красноярские скульпторы (ныне снесенные), тогда уже отрезали от света и отопления. Но у меня была буржуйка, я работал при свечах, но не замечал ни холода, ни мрака. При полном отсутствии бытовых условий – полет души. 

Скрытый смысл

— То, что мы здесь видим, конечно же, не первоначальный вариант? 

— Эскизов было несколько. Вот посмотрите: если он возьмет свое орудие лова на плечо, получится как сачок.

— Как у пионера из фильма «Добро пожаловать, или посторонним вход воспрещен!», который приставал ко всем с вопросом: «Что это вы тут делаете?» 

— А здесь он как будто на музыкальном инструменте играет. И время — оно ведь здесь тоже неоднозначное: он или вынул свой сачок из воды, или только готовится погрузить его в воду. 

— У навершия рукояти, то есть держака, если присмотреться, виднеется какая-то изогнутая перекладинка вроде завихрения…

— Это завихрение и есть. С одной стороны, я хотел показать пронизывающий голодного мальчишку ветер. С другой – хотел сделать небольшой шесток для пролетающих мимо птиц. Чтобы отдохнули, подумали о чем-то своем. Птицы ведь как мысли, летают где хотят. А еще эта перекладинка превращает держак в подобие креста. Мальчик несет свой крест.

— И правда! 

— Теперь посмотрите на его руки – видите перепонки между пальцами? Это тоже своего рода символ – символ его трагической судьбы. Ведь как трудно было Ойунскому пробиваться к свету, и погубили его тоже во цвете лет. Мы даже не знаем, где его могила… 

И эта скульптура перекликается с картиной «Шаман» первого профессионального художника Якутии Ивана Попова. Обратите внимание на его позу, складки одежды. Но есть и существенное отличие: взгляд шамана направлен вниз, а лицо мальчика обращено к небу, солнцу. И не случайно за его спиной крылья.

Крылья

— Здесь их нет. А они должны быть. Мальчик из бронзы, а крылья — из мрамора. В гипсовом варианте, который стоит в театре, они были, но гипс – недолговечный материал. Я несколько раз приезжал, реставрировал, однако против природы не попрешь. Больно смотреть, как он осыпается… 

Каждый скульптор мечтает оставить свои работы в долговечном материале. А бронза – она вечная. К тому же сочетание бронзы и мрамора очень хорошо смотрится. И на мраморной вставке будут выбиты буквы, из которых складывается мольба, обращенная к озеру — бабушке-эбэ, кормилице и поилице. 

Но мрамор – дорогой материал. А «Мальчика» в родном аласе Ойунского устанавливали на народные деньги. Потом еще спонсор помог.

— Зато сейчас это место паломничества. Кстати, вы слышали, что в голосовании, чье имя присвоить аэропорту, лидирует Ойунский?

— Конечно. И вот о чем я в последние дни думаю… «Мальчика» ведь там и можно поставить. Я был во многих аэропортах мира. Их часто украшают скульптурами. 

— Еще бы! А если аэропорт все-таки будет носить имя Платона Алексеевича, то лучшей «кандидатуры» на сегодняшний день нет. Тут и традиции показаны – зимний подледный лов, и знакомство с судьбой человека, который так много для всех нас значит. К тому же ваш «Мальчик», что немаловажно, много места не занимает. А внимание будет привлекать! 

— На самом деле, не так уж важно, где он будет стоять – в аэропорту, в Литературном музее или еще в каком здании. Главное, чтобы он был среди людей. Он ведь напоминание не только о судьбе Платона Алексеевича. Это одновременно и наше прошлое, и олицетворение надежд на будущее. Ойунский преодолел все испытания. Преодолеем и мы.